Путешествие в чудетство - Михаил Яснов

Сегодня дороги воспоминания именно о таком Григорьеве — талантливом и обаятельном. Например, о человеке с тонким музыкальным слухом, который мог виртуозно воспроизводить арии из опер, следуя всем тонкостям музыкальной партии. Эти воспоминания ценны ещё и тем, что стих Григорьева антимузыкален, нередко коряв, расхристан — и одновременно фантастически искусен. Это та степень ритмической свободы, которая может быть достигнута только при особом внутреннем чутье, интуиции и абсолютном слухе. Отсюда же — то, о чём, например, вспоминает художник Ольга Флоренская: «Говорили с Олегом о стихах. Он сказал, что в стихотворении, будь оно длинным или коротким, обязательно должна присутствовать “сила удара” (тут он сделал очень энергичный жест руками). Если этого нет, то можно продолжать писать стихотворение до бесконечности. И всё равно оно будет плохим и слабым»[66]

Олег Григорьев был человеком разнообразных — странных и страстных — знаний. По словам покойного ныне режиссёра Бориса Понизовского, из вологодской ссылки (по злой иронии судьбы после первой отсидки в «Крестах» его сослали на родину, в Вологодскую область) поэт привёз «изумительную коллекцию бабочек, которую хотела купить Академия наук, но у ссыльного, видите ли, нельзя покупать, так она и пропала»[67]. У энтомологов бытует выражение в духе самого Олега: летом они «сачкуют», а зимой «вкалывают». Короткие и яркие стихи Григорьева легко представляются такой богатейшей коллекцией пойманных летучих мгновений жизни, которые он с научной дотошностью «вколол» в машинописные листы.

О. Т. Ковалевская, редактор его третьей и последней прижизненной детской книги «Говорящий ворон», как-то рассказала о своём знакомстве с поэтом. Он не пришёл в издательство в оговоренный по телефону час, и после долгого ожидания Ольга Тимофеевна спустилась по делам на первый этаж, в библиотеку. Там она обнаружила неизвестного человека — он держал в руке птицу со сломанной лапкой и безуспешно дозванивался в ветеринарные лечебницы. Это был Олег Григорьев — подходя к издательству, он нашёл раненого стрижа, зашёл в первую же издательскую дверь и, забыв про всё на свете, стал заниматься его судьбой.

Григорьев был человеком «точечного сознания» и принимал близко к сердцу то, что оказывалось рядом, под рукой. В конце концов стрижу наложили лубок, но дома у Григорьева птица умерла. Так появилось одно из лучших, на мой взгляд, стихотворений «На смерть стрижа»:

Хоть у плохого, да поэтаВ руках уснула птица эта.Нельзя на землю нам спускаться,На землю сел — и не подняться…

Чёрный юмор, привычно играющий в кубики смерти, превращающий смерть в игру, тем самым выполняет мощную защитную функцию, предохраняя слушателя, читателя и зрителя от угнетения той реальности, которая ополчается на человека и грозит ему всеми возможными карами. Поэтому смерть — в разных своих ипостасях — любезный гость и в поэтическом мире Григорьева. Она постоянно соседствовала с поэтом в реальной жизни — гибли от алкоголя, кончали с собой, становились жертвами сомнительных несчастных случаев его друзья. Так же и в стихах — многие герои Григорьева ходят по зыбкой грани между жизнью и смертью, легко перемещаясь из одного состояния в другое:

Смерть прекрасна и так же легка,Как выход из куколки мотылька.

Это двустишие нередко вспоминают. По частоте элитарного цитирования, связанного с запретностью судьбы или темы, Григорьев пришёл на смену Вознесенскому и Евтушенко 60-х годов и Бродскому 70-х. После известного скандала, связанного с выходом книги Григорьева «Витамин роста», имя поэта стало гонимым, то есть — почётным.

В 1989 году, на очередном нелепом судебном разбирательстве над Григорьевым, общественным защитником от ленинградской писательской организации выступал поэт и прозаик Александр Алексеевич Крестинский. На моей памяти, А. Крестинский не раз — бывало, что и в одиночку, — защищал Григорьева от ханжества и самодурства советских чиновников. С тем большим уважением и вниманием к словам писателя хотелось бы привести несколько его наблюдений из отклика на книгу Григорьева «Стихи. Рисунки» (СПб., 1993):

«Олег Григорьев — поэт люмпенизированного российского мира, в котором стёрлась граница между зоной и свободой, между тюрьмой и не-тюрьмой, между птицей в клетке и птицей на ветке. Когда захотят изучить и понять процесс нашего нравственного одичания — прочтут Григорьева, и многое станет ясно… Григорьев — эпик в своём отстранении от эмоциональных оценок, в сознательной объективизации того, что описывает. Берётся обыденный, повседневный ужас, облекается в григорьевскую поэтическую конструкцию — и вот он уже почему-то не ужас, а некая форма жизни».

И ещё одно — весьма существенное: «Персонажи стихов Григорьева не имеют имён. И в детстве и во взрослости они кличутся по фамилии. Фамилии подчёркнуто массовые, рядовые, бесцветные: Клыков, Петров, Сизов… В детских стихах эти персонажи олицетворяют нелепый идиотизм школьной жизни. В стихах взрослых — те же Клыков и Сизов, только уже спившиеся, скатившиеся на дно. Казарменность пофамильного обращения отдаёт казённым домом, тусклым запахом прокуренного милицейского участка, тоской судебного зала, тяжёлой духотой непроветренной конуры… Это придаёт стихам неповторимо-советский колорит»[68].

Можно добавить, что созданию этого колорита во многом способствует жанр афористичной миниатюры (идущий от раешника и частушки), чаще всего встречающийся в творчестве Григорьева. Собственно, фольклорность автора и позволяет говорить о нём как о народном поэте не по званию, а по призванию, который уловил и запечатлел уже выветривающуюся мозаику нашей недавней эпохи.

Эта фольклорность «пришла» к поэту буквально сразу. В восемнадцать лет Олег Григорьев написал четверостишие, сейчас известное чуть ли не каждому, — про электрика Петрова, который «намотал на шею провод». Многие удивляются, узнав, что у этого стихотворения есть автор. Знаменитые «бандитские» стихи, садистские куплеты, которые с таким вожделением ещё не так давно пересказывали друг другу мальчишки и девчонки (а вслед за ними и взрослые), на самом деле, имели свою «литературную» предысторию и, судя по всему, во многом пошли от стихов и «страшных» рассказиков Олега Григорьева — особенно после громкого, но неофициального успеха его первой детской книги «Чудаки», вышедшей в 1971 году.

Книгу составили стихи и «страшилки», писавшиеся в 60-е годы. Едва появившись, они становились классикой, поскольку оказались написанными блестящим, афористичным эзоповым языком советского (вернее — антисоветского) подполья: